Инженер Рафаел Саргсян в советские годы работал в Ереванском НИИ математических машин и занимался созданием мобильных автоматизированных систем управления для военных объектов. В интервью музейному проекту DataArt он объясняет, почему в 1970-х технари котировались выше программистов, как работал режим секретности, зачем в институтах держали бездельников и ради чего он сам был готов месяцами пропадать в командировках.
Сборщик и радиотехник
— Я родился в 1946 году в Ленинакане. Меня отдали учиться в русскую школу. Через четыре года наша семья переехала в Ереван, и я продолжил учебу в школе, носившей имя Анастаса Микояна. Потом при Хрущеве решили, что называть учреждения в честь живых вождей нехорошо, и школе дали имя Камо — был такой знаменитый революционер-экспроприатор в команде Ленина. Учились мы экспериментально 11 лет. Один год прибавили из-за того, что Хрущев предложил учить детей серьезной трудовой деятельности. В школе создали сборочный мини-цех завода «Электроточприбор», и один день из шести учебных мы проводили там. Это было помещение на 50–70 квадратных метров. Каждый ученик занимал свое место на конвейере. Так, собирая амперметры и микроамперметры и успешно сдава экзамен, я получил разряд сборщика электроточприборов.
Школу я закончил с хорошими отметками. У меня было три «четверки», поэтому я не получил серебряную медаль. Надо было поступать либо на механико-математический или физический факультет нашего университета, либо в политех на, как выразился мой кузен, «трудную специальность». Так в 1964 году я стал студентом Ереванского политехнического института имени Карла Маркса. Факультет вычислительной техники и автоматики, специальность — радиотехника.
Главный корпус Ереванского политехнического института. Иллюстрация к объявлению о наборе студентов на 1964/65 учебный год в институтской газете «Политехник»
Куда поступал, по большому счету, не догадывался. Преподавание по этой специальности было организовано в 1963 году, думаю, организаторы и сами не очень четко представляли, что следует нам преподавать. Но я благодарен судьбе и своим учителям, потому что получил самое широкое представление о радиотехнике. Начиная от лазеров-мазеров и заканчивая сложными современными системами, включая космические.
— Не было мысли поехать учиться в Москву, Ленинград?
— В Москву, конечно, хотелось. Не потому что там более серьезные учебные заведения, ну разве только физтех и мехмат МГУ, просто Москва — такая притягательная сила. Там все было хорошо: красивая жизнь, красивые девочки. Можно было слушать джаз — Козлова, Гараняна. В Ереване этого было мало или совсем не было. С другой стороны, моя семья не обладала большими финансовыми возможностями. В советское время народ жил похуже, чем сейчас.
«Наири»-К — модификация ЭВМ «Наири», разработанной в Ереванском НИИ математических машин в 1962—1964 гг.
— Когда вы учились, работали на ЭВМ?
— Один раз, уже в Политехе, нам показали малую ЭВМ «Наири». Но вообще мы не занимались машинами, поскольку специальность другая. Нас водили на радиостанции — длинноволновые, коротковолновые, на армянскую телестудию со своей телевизионной вышкой для антенн. То есть мы учились радиоприемникам и радиопередатчикам для всего диапазона частот, как в теории, так и на практике.
«Железячник»
— Как вы оказались в Ереванском НИИ математических машин?
— По распределению. В СССР было правило: если ты отучился, три года обязан отработать там, куда пошлет партия. Она послала меня в НИИ математических машин. В начале была депрессия (вы представляете, в моей работе не было ни одного «колебательного контура» — понятие святое для радиотехника), но очень скоро работа мне начала нравиться. Году в 1971–72-м нашему институту поручили делать серьезную автоматизированную систему управления. Известно, что всякая армия дерется в воздухе, на воде и на земле. Одну из ветвей триады мы и автоматизировали, занимались автоматизацией ее стратегического направления. Нас выделили в отдельное крупное подразделение, требовавшее особой конфиденциальности. У каждого был свой маленький кусочек, и многие даже не представляли, каким будет итог работы в целом. Я занимался устройствами и системами отображения информации. По нынешним временам это мониторы.
ЕрНИИ ММ активно сотрудничал с ВВС СССР. В частности, в 1970-х в качестве головной промышленной организации разрабатывал систему боевого управления Дальней авиацией. В 1981 году по результатам ее внедрения руководитель испытательной бригады, командир войсковой части 19161 (Научного центра ВВС в Ногинске) генерал-майор Андрей Гладилин (на фото третий слева) был награжден орденом Трудового Красного Знамени и Государственной премией СССР
Считаю, мне повезло. Было приятно чувствовать себя частью империи, которая разговаривала с Америкой на «ты».
— Что это были за мониторы?
— Электронно-лучевые трубки, черно-белые. Помню, поначалу даже стоял вопрос о создании электронного пера. Представьте, что у вас в руках такая ручка, вы прикасаетесь к экрану и ставите свою подпись, а она высвечивается на экране. Сейчас это не проблема, расписаться можно даже пальцем, но тогда был 1970 год. Делалось это у нас с применением оптических волокон, лабораторных образцов, которые у нас тогда оказались, не помню откуда. Насколько мне известно, их массовое производство так и не было организовано, а сейчас наша страна закупает их в странах дальнего зарубежья
— С вычислительной техникой имели дело?
— Да, с цифровой вычислительной техникой. Как таковых, машин я, новоиспеченный инженер, еще не видел. Потом оказалось, что в соседнем отделе, через этаж, мои друзья делают специализированную ЭВМ. Она так и называлась СВК — специальный вычислительный комплекс. Операционная система к нему так и называлась СОС — специальная операционная система. По тем временам это был уникальный комплекс, не имеющий аналогов в мире. Но об этом лучше спросить Гамлета Арутюняна — одного из главных разработчиков СОС.
ЕрНИИ ММ был создан в 1956 году. Первой крупной работой института стала модернизация ЭВМ М-3, произведенная в 1957—1958 гг.
В нашем институте разрабатывали и железо, и софт. Я был технарем, делал «железо». С программистами технари много контактировали, когда делалась операционная система. Иногда эти контакты выходили за рамки — начинались споры. Каждый считал, что он главнее в создании архитектуры машины. Но наш великолепный главный конструктор все разруливал.
Технари, конечно, были наиболее уважаемой частью этого общества. Они были постарше — в программисты шла молодежь — и брали своим авторитетом, солидностью. Кроме того, что такое создание программы? Писать нолики и единички, практически «крестики-нолики» — классическое издевательство, когда не хватало слов. А создавать железо при той ограниченной технологической базе было очень и очень трудно. Но мы создавали.
Хотя советские железки по своим характеристикам существенно отставали от американских, благодаря нашим математикам удавалось предвосхищать аварийные ситуации и выходить из них великолепнейшим образом. Наш аппаратно-программный комплекс ничем не уступал, а в некоторых моментах даже превосходил американские аналоги.
— Вы помните самые сложные задачи, с которыми сталкивались?
— В начале моей карьеры подразделению, в котором я работал, было поручено создание рабочих мест (функционально это персональный компьютер) для высшего командования. В рамках этих работ, пожалуй, самая серьезная задача, вставшая перед нами — удаление дисплея от шкафа управления метров на 50–70. Надо было передавать высокочастотный сигнал, который идет на дисплей, не через эфир, а по проводам. Транзисторов, которые могли передавать сигнал на такое расстояние, чтобы он и не исказился и не затух, не было. Пришлось придумывать всякие ухищрения.
Разработка монитора проводилась в Москве. Тот институт был главным в нашем общем деле, всю триаду мониторил. Естественно, им было обидно, что какой-то инженер предложил улучшение. В итоге это надо ж было еще сделать. Сделали. Для меня это было первое серьезное испытание, хотя я был уже старшим инженером. После института выпускник становился инженером третьей категории, затем второй, первой. И только потом тебе давали старшего инженера. Дальше — ведущий инженер, но до этого очень далеко.
Но самые сложные задачи появились позже, когда я уже стал руководителем подразделения, а сама работа несколько перепрофилировалась. Мы начали заниматься системами. Мобильными автоматизированными системами управления силами и средствами частей и соединений. Кубики из вычислительных машин, модемов, устройств засекречивания информации, рабочих мест надо было собрать в один аппаратный комплекс, установить его в транспортное средств, насытить его операционной системой и функциональным программным обеспечением. К тому же, обеспечить жизнедеятельность личного состава команды управления при непрерывном круглосуточном режиме работы, в условиях возможного оперативного перебазирования.
Поначалу это выглядело странным и даже обидным, ведь мы занимались разработкой: импульсы, осциллографы — и вдруг все по боку и надо кубики собирать в машинах. Заняться вопросами автономного бесперебойного энергоснабжения и не забывать о противодействии иностранным техническим разведкам в полевых условиях. Но задача оказалась очень интересной и помогла мне вырасти в неплохого специалиста, понимающего не только собственную работу, но и работу смежных структур.
Как раз в это время в СССР было разработано грозное оружие. Как мне говорили, оно не уступало западным образцам, а в точности попадания превосходило их в десять раз. Речь о крылатых ракетах наземного базирования. Оружие было разработано, а про автоматизацию управления им забыли. Атояну было поручено в кратчайшие сроки создать необходимый для этого мобильный комплес автоматизации. И вот тогда я был назначен одним из его заместителей по созданию этого АСУ.
Предвосхищая интерес скажу, что комплекс был создан в требуемые сроки, почти завершились его государственные испытания (почти, потому что оставался лишь один пункт проверки, в положительных результатах которого никто не сомневался). К сожалению моему как разработчика испытания были категорически приостановлены, а само оружие подпало под сокращение и дальнейшее уничтожение. Спасибо Горбачеву.
— Ваша работа была секретной?
— Все было просто и умно. На проходной в институте всем сотрудникам давали пропуска одного цвета, а нам — другого. Нам ходить можно было по всей территории института, а остальным везде, но только не к нам. Контролировалось это отдельной охранной службой. В нашей части с нашим пропуском ты мог ходить где хочешь, кроме одного места — первого отдела. Он и сейчас есть — и у вас, и у нас — первый отдел. Здесь можно брать секретные тетради и вести в них секретные записи, работать с секретной литературой и документами.
Пропуск первого отдела был красным, выдавали его в обмен на наш личный секретный портфель. Выходить с этажа с ним не разрешалось. Мы получали портфель с документами, запечатанный пломбой, проверяли ее целостность. Когда сдавали обратно, охрана требовала, чтобы пломба была видна. В портфеле находились секретные документы личного пользования. Были и более широкого — для разных начальников и работников. Первый отдел вызывал: «Вам пришли документы, ознакомьтесь». Никаких неудобств из-за этого мы не чувствовали — просто часть нашей работы.
Команда Атояна
— Я говорил, как меня назначили одним из заместителей Главного конструктора Роберта Атояна. Это был великий ученый, инженер, человек, наш Главный Конструктор. Для нас Атоян был, как Королев для русских. В обращении он был прост (свойство присущее аристократам), поэтому когда он был рядом, его величие не давило, оно не ощущалось. Он был одним из нас. Мы могли собраться все вместе, и он никогда не садился во главе стола. Он мог петь (а пел он красивым бархатным баритоном) и танцевать так же, как мы. Но на работе это был безусловный лидер. С понятием «мозговая атака» я впервые столкнулся, работая с ним, когда была проблема, и решить ее надо было не просто оперативно, а очень оперативно, потому что возникла она во время испытаний.
Роберт Вардкесович Атоян начал работу в ЕрНИИ ММ техником в 1958 году — сразу по окончании Ереванского политехнического института
Есть такое понятие «коэффициент готовности». В соответствии с ним наша система могла останавливаться или зависать, как сейчас говорят, не более чем на 20 секунд (в среднем) за 24 часа непрерывной работы. Возникшую проблему решала команда лучших специалистов, каждый был готов признать, что в сбое виноват именно он, в смысле устройство или программа, разработанная его поразделением. Обычно люди стараются переложить вину на другого, но здесь они говорили: «Может быть, это я. Пойду проверю». Это показатель класса. Потом я всю жизнь старался придерживаться такого подхода в своей работе, а Роберт Вардгесович Атоян, как один из главных конструкторов глобальной автоматизированной системы управления специального назначения был награжден Ленинской премией.
Встреча команды Роберта Атояна, 11 ноября 2018 года. Третий слева — Генрих Меликян — один из создателей функционального программного обеспечения АСУ, лауреат Государственной премии СССР. Рядом с ним — Левон Абрамян, один из создателей специальной операционной системы реального времени, лауреат Государственной премии СССР; другой — Гамлет Арутюнян, непременный тамада, сидит во главе стола
— В какие годы вы работали над комплексами?
— Году в 78-м я уже поехал на испытания. Т. е. начинали мы, наверное, в 72-м. Лет пять шла разработка, потом были испытания главного конструктора. По стандарту того времени заказчик на них выступал одним из испытателей. Выявлялись ошибки, чтобы главный конструктор мог исправить их в какие-то известные сроки. Затем уже мы выходили на государственные испытания, где заказчик был главным.
На испытаниях все проверялось от и до. Были задействованы лучшие силы. Мы понимали, что делали очень серьезную работу и конкурировали с Америкой. Что в результате нашей автоматизации отсюда туда и оттуда сюда полетит что-то нехорошее. Надо было упредить, защититься, успеть вовремя. «Авось» или «сойдет как-нибудь» здесь не проходит.
На государственных испытаниях в одной из войсковых частей, 9 мая 1979 г. Слева направо: Гамлет Арутюнян, уже лауреат Премии Ленинского комсомола; Рафаел Саргсян; главный конструктор Роберт Вардгесович Атоян, впоследствии лауреат Ленинской премии, академик
Особый микроклимат
— Расскажите, как менялась ваша заработная плата?
— Тогда деньги для нас не стояли на первом месте. Мы были молоды, честь и достоинство считали для себя самым важным. Что касается зарплат, в Советском Союзе инженеры были чуть выше современного бомжа. Намного выгоднее было работать водителем такси. В СССР очень много воровали. Если ты в торговле, живешь лучше. То же, если ты на обслуживании или партийный работник, чиновник. Даже уборщица или простой электрик жили не хуже меня, потому что могли устроиться в двух-трех местах, а инженер не имел права работать более чем в одном месте.
За особую важность работ мы получали, конечно, надбавку. 25 процентов от зарплаты, плюс квартальные премии. Классический случай: у меня в лаборатории значились 23 человека, но по большому счету все работы делали три–четыре сотрудника. Остальные были на подхвате, либо вообще просто присутствовали. Но мне было выгодно держать бездельников. Потому что, когда мы получали премию, ее давали на все подразделение по его фонду зарплаты, и я мог при распределенииъ бездельникам платить меньше, а остальное распределять между хорошо работающими сотрудниками.
Слово «бездельник», кстати, встречается в короткометражном фильме «Короткое замыкание», снятом в 1967-м нашими сотрудниками. Ироничный фильм, на злобу того времени. Его автор Радик Ананян — пионер нашего института, начавший работать в нем в 1957 году. Это первое поколение, я на 10–11 лет моложе. Когда они пришли, понятия цифровой техники еще не было, и они начали все это делать. Поколение, которое создало в институте особый микроклимат, это были совершенно другие люди, и они остаются ими до сих пор.
Кадр из фильма «Короткое замыкание», реж. Радик Ананян, Ереванский НИИ математических машин, 1967 г.
Это было время физиков и лириков с очень интересными взаимоотношениями. Все были равны, начальники и подчиненные обращались друг к другу по имени. На вы — только в случае необходимости. Это настолько привилось, что в дальнейшем так поступали и наши заказчики на военных объектах, хотя в России принято обращаться по имени-отчеству. Ближе к концу Советского Союза я почувствовал, что это потихонечку уходит. Начальники стали, как в России — Рафаел Григорьевич, ха-ха. Но это понятно, все-таки мы работали в основном с российскими контрагентами.
У могилы Роберта Атояна
Советское развлечение
— Как вы отмечали завершение важных этапов своей работы?
— Крупные этапы завершались в местах испытаний, а стратегическая система, которую мы разрабатывали, была распределена по разным географическим точкам СССР. Везде были наши представители и, естественно, успехи отмечались — хорошо, по-русски, как мы умеем. Могли пить не только водку, но и спирт.
— Один из инженеров, занимавшихся эксплуатацией машин ЕС, рассказывал, что из выдававшегося для работы спирта на дело шла меньшая часть.
— Так и было. На объектах нам выдавали медицинский спирт для профилактических работ — протирать контакты. Инструкцию писали мы сами, а медицинский спирт, по большому счету, нужен был только для оптики. Остальное можно протирать гидролизным. Гидролизный спирт некоторые люди тоже пили, но мы предпочитали этого не делать.
На самом деле, в Армении довольно мало пьют. Мои друзья в России поначалу пили значительно лучше, в смысле больше меня. Когда они начали спиваться, уже я пил больше. Мог две бутылки водки осилить, а они пьянели сразу после первой.
— Выпивка часто присутствовала?
— Ни в коем случае. Просто мы были молодые — оттягивались. Нельзя сказать, что это происходило часто. Но если случалось радостное событие — надо отмечать. Везде же так.
— Россияне, с которыми я разговаривал, в советские времена вместе выезжали за город, ходили в походы. У вас подобное было?
— Да, это такое чисто советское развлечение. Профком выделял автобус, какие-то деньги. Мы с удовольствием ездили на пикники, жарили шашлык. Веселиться мы умели, хотя русские делают это лучше нас.
Рафаел Саргсян (слева) со старшим сыном и коллегами на пикнике после посещения Бюроканской обсерватории. 1982 год
— Не может быть.
— Сто процентов! Я всегда получал огромнейшее удовольствие, находясь в русской компании. У меня были прекрасные друзья в Москве. К сожалению, никого из них уже нет.
В Москву за миксером
— Ваши поездки по Советскому Союзу были связаны только с испытаниями, или с разработкой тоже?
— При разработке командировки бывали очень часто. Множество согласований — с контрагентами, в министерстве, у заказчика. Чтобы согласовать сейчас, достаточно написать e-mail. Если в те годы написать письмо, тебе бы в лучшем случае сказали: «Вы что, не можете человека прислать?» Чтобы оперативно решить вопрос, приходилось ехать. Мой сын родился в 1977-м. Когда ему исполнилось четыре, я подсчитал, что в общей сложности два года его не видел — был на объектах Заказчика.
Бывало, с одного объекта сразу едешь на другой. По два, по три месяца работаешь. Каждый из нас помнит то время, потому что ничто так не сближает людей, как совместные поездки. В родном отделе у меня было меньше друзей, чем среди тех, с кем бывал в командировках. Мы вместе вкалывали, страдали, когда что-то не получалось, потом праздновали успехи. Последний раз командой Атояна (это все разработчики номер один по каждому из устройств и систем) мы собрались в прошлом году. Те, кто живет не за границей — 11 человек, мальчики, девочки. Самому молодому мальчику — 72 года.
«В кругу близких по духу людей, совместно с тобой прошедших огонь, воду и медные трубы, как-то легко забываешь о грузе прожитых лет». 29 сентября 2019 г.
— Куда чаще всего вы ездили? В Москву?
— Поскольку наши объекты могли быть уничтожены врагами в первую очередь, в крупных городах их не располагали. Но помещали поблизости, чтобы в случае чего можно было перебазироваться.
— Куда вам больше всего нравилось ездить?
— Никуда. Мне нравилось быть дома с семьей и детьми. Единственное, в Советском Союзе система торговли была, как говорил мой приятель, «централизованной» и замыкалась на Москву. Москва получала все «централизованно», а потом надо было приехать и попытаться в диких очередях забрать что достанется. В Москве можно было более или менее отовариться. В провинции же, особенно русской, не было практически ничего. Поэтому свободные от какого-то этапа испытаний один-два дня мы старались сгонять в Москву. Там были специальные магазины стран соцдемократии — югославские, немецкие, чешские… Можно было купить миксер, чтобы жена сделала вкусный торт, что-то еще. Дефицит, конечно, был страшный. Все деньги уходили на работы, аналогичные нашим. Держаться на уровне Америки было не так просто.
— В Армении были заводы, производившие то, что вы разрабатывали?
— Практически вся армянская промышленность, за исключением той, что делала «ложки-вилки», была союзного значения и принадлежала министерствам радио- и электронной промышленности СССР. Понятно, что здесь были сконцентрированы лучшие и силы, и средства. С развалом СССР Армения очень многое потеряла.
Когда «Майкрософт» — ерунда
— С появлением персональных компьютеров большие системы постепенно стали уходить. Что в это время происходило у вас?
— Уже когда на Западе появились первые персональные компьютеры, я был в командировке в Москве, где мне о них рассказывали. Мы решили сделать такой же, но для специального применения. Потом надо было его испытать. Есть такое испытание — называется «удар» — имитация землетрясения или другой ударной волны. Поставили — он поломался. Сделали железную подставку — он погнулся. Поставили более толстую — все хорошо. Занялись транспортированием и выяснили, что из-за вибрации он портится. Поставили на амортизатор и так далее. Наконец, получили то, что получили.
Сегодня ваш компьютер никаких испытаний для военных целей не выдержит. Если думаете, что в Америке стоят такие, вы ошибаетесь. Во-первых, это другая операционная система, чтобы никакой хакер не залез. «Майкрософт» — ерунда. Сама железка другая. Те микросхемы, которые у стоят в вашем компьютере, работают в лучшем случае от плюс пяти до плюс 35 градусов. Для военных целей этот интервал должен быть как минимум от минус сорока до плюс сорока.
— Когда персональный компьютер вошел в вашу жизнь?
— После развала СССР моего близкого друга, занимавшегося разработкой операционной системы реального времени для тех машин, которые мы разрабатывали, назначили директором другого института. Он пригласил меня в заместители, и там были персональные компьютеры. Заместителю директора, разумеется, поставили. Что я на нем делал? Ничего. Писал письма, отчеты, обращения. Тогда операционной системой был DOS. Из-за своей любознательности я изучил компьютер полностью по книжке Питера Нортона.
Книга Питера Нортона, изданная в московском издательстве «Радио и связь» в 1991 г.
— Что был за институт, в который вы перешли?
— В свое время он тоже был союзного подчинения и относился к министерству радиопромышленности СССР. Сначала назывался «Алгоритм», потом его переименовали в НИИ вычислительной техники и информатики. Сейчас от него ничего не осталось. На начальном этапе мы пытались что-то создать, но работать в 90-е было очень тяжело с учетом провинциальности и небольших ресурсов. Потом у нас была война.
Распад и новое развитие
— Как вы пережили 1990-е?
— Для нас этот период был самым тяжелым в жизни. 10 лет после развала Союза в моей памяти — как черная дыра. Кусок времени, вырванный из жизни.
Институту пришлось выживать. Мы сдавали в аренду помещения, от этого шли какие-то деньги. Если удавалось найти черновики каких-то записей, несли их домой, чтобы разжечь буржуйку в квартире и согреть детей. Не было ни света, ни газа.
Потом детям надо было поступать в институт. Мой мальчик сам делал свечки. Когда я приходил с работы, мы при свечах занимались математикой. Мать поднимала нас рано утром, чтобы мы еще могли позаниматься. Жуткий период. Наш первый президент считал, что ему не обязательно знать и заниматься экономикой. Не царское это дело. Плюс это усугублялось войной. Мы жили впроголодь, со всеми нехорошими последстиями.
— Сейчас вы как-то связаны с компьютерами?
— Не более, чем любой пользователь. Уже лет пять, как я перестал ими технически интересоваться. Раньше я мог сказать, какие возможности имеет тот или иной процессор, сейчас смотрю на технику как на возможность облегчить жизнь людей. Мне очень обидно за мою страну и, в общем-то, за вашу тоже. Потому что есть вещи, которые можно было давно сделать, но почему-то этого не делают. Не выгодно, наверное. У нас, например, давно ставили вопрос оцифровки всей системы здравоохранения. Было же анкетирование в поликлиниках. Потом сказали, что личные данные не должны храниться ни у кого, кроме как у пациента, и анкеты раздали на руки. Сделайте их в электронном виде! В ID-карту — чип с назначениями врача, чтобы я пошел в аптеку. Это так просто, почему не сделать?
В Нью-Йорке, октябрь 2017 года
— Как развивалась вычислительная техника в Армении после развала СССР?
— Люди, которые железками занимались, оказались не нужны, хотя мы могли бы передать опыт следующему поколению. Есть много вопросов по утечке информации. Но вообще, сейчас в Армении идет бурное развитие. Настолько бурное, что не хватает программистов. Направления два. Самое распространенное — автоматизация. В основном это автоматизированные системы управления. Нынешние сайты — в принципе АСУ. Они дорогие, много заказов. Как правило, с Запада — Англия, Америка и т. д. Очень много мы работаем в этой области. Другое направление — люди, занимающиеся разработкой микросхем с теми или иными характеристиками. В том числе, температурными, климатическими. Есть такая международная компания «Синопсис». Она свое время организовала здесь свою дочернюю фирму, которая берет программистов прямо из Политехнического университета. Многих студентов они обучают сами. На некоторых, конфиденциальных работах, они зарплаты платят такие же, как в Америке.
Развитие идет, и это привлекает внимание. Что касается нашего института, физически он существует, но, к сожалению, работы, которые делались при нас, теперь не делаются. Людей, которые создали институту имя, принесли ему ордена и медали, уже нет.
Автор: DataArt
