Эдуард Пройдаков — директор Виртуального компьютерного музея, разработчик, эксперт в области информационных технологий, преподаватель, журналист и переводчик. В интервью для Музея DataArt Эдуард Михайлович рассказал об экспедициях в пустыни и болота, системе бронирования билетов советского «Аэрофлота», полонезе Огинского на ламповой М-20, программистах-романтиках 1960-х, архитектурном кризисе и его преодолении.
Геодезист
— Насколько нам известно, прежде чем заняться информационными технологиями, вы освоили другую профессию.
— Да, и в целом у меня довольно бурная биография. Начнем с того, что родился я в Усольлаге и первые годы жизни, можно сказать, отсидел. Потом меня усыновили, с родителями я побывал на Целине в Бийске. Наконец, переехав с ними в Подмосковье, с медалью окончил школу и несколько лет болтался по экспедициям, поскольку в Московском институте инженеров землеустройства (МИИЗ) получал специальность инженера-геодезиста. Геодезические экспедиции — это было нечто. Ну и четыре года жизни в общаге тоже сильно воспитывают.
— Что такое общежитие советских времен?
— В каждой комнате жили по пять человек. Сбрасывались по два рубля на неделю, чтобы купить еду. Завтраки и ужины готовил дежурный по комнате. У нас были какие-то свои фишки. Например, когда мы собрались купить телевизор КВН с водяной линзой, ввели систему штрафов за поведение и за неделю набрали нужную сумму. Штрафовали за мат, за то, что человек приводил девушку вечером, и все вынуждены были выходить. Это был самый большой штраф, чуть ли не рубль.
У меня была еще и личная эпопея, поскольку моя девушка жила в Питере, и я года полтора каждые субботу-воскресенье к ней уезжал. Стоило это 10 рублей 20 копеек по студенческому, если билет плацкартный. Потом по моему студенческому в Питер года три ездил мой лучший друг, который в итоге там женился и переехал туда. Позже он стал главным садовником Павловского парка.
— Расскажите о работе геодезиста.
— Здесь были свои проблемы. Во-первых, очень трудно найти рабочих — людей, которые бы ходили с тобой по горам, тайге, пустыне, делили этот нелегкий быт. Часто это были ребята после заключения или люди необычной судьбы. Мы, если удавалось, устраивали отборочный экзамен — когда из 30 человек оставался один, это было хорошо.
Геннадий Дмитриев. «Начало лета», 1977 год
— Вы занимались наукой?
— Нет. Сейчас есть спутники, а тогда была аэрофотосъемка с самолетов. Вот он полетал, поснимал, после этого фотографии нужно привязать к местности. Т. е. одна из задач — находить на земле точку, которая есть и на снимке, и накалывать ее на снимке кончиком иглы. Это так называемый опознавательный знак. Дальше нужно определить его координаты — сделать какие-то измерения углов с помощью теодолита — и привязать по высоте. Кроме того, это все надо зарисовать.
Дается тебе какой-нибудь район. Самолет полетал, снял полосу километров 20 на 10. Нужно найти три точки на снимок. И вот ты ходишь по пустыне, вокруг — ничего. Ищешь следы колес машин, старый помет. Быстро находить опознаки — большое искусство.
Мы делали крупномасштабную съемку — для карт масштаба 1:5000 и 1:10000. В свое время была программа, когда делали карту всего Советского Союза в масштабе 1:25000. Это колоссальная работа, очень много народу трудилось. В Ленинграде была своя аэрофотосъемка, занимавшаяся Прибалтикой, — я там один сезон работал. Познакомился с уникальным человеком, который во все экспедиции ходил пешком. Он не признавал транспорта, кроме велосипеда и коня. Недели за две до начала сезона вышел из Питера пешком в сторону Тарту. А потом еще сама экспедиция — это в день от 30 километров ходьбы до 45. Причем по болотам. Хорошо, что лето было засушливое, но я там потерял 12 килограммов.
— Платили хорошо?
— Кроме обычной зарплаты, полагалось еще процентов 30 — так называемые полевые. На эти деньги народ жил, а когда приезжал на базу, получал все остальное. В конце сезона иногда набегало неплохо. Работа сдельная — как потопаешь, так и полопаешь.
— Почему вы решили сменить профессию?
— В 1972 году я женился и понял, что экспедиции и семейная жизнь несовместимы. Плюс в экспедициях условия были довольно суровые, а народ специфический. И я пошел учиться на инженерный поток Московского института электронного машиностроения — МИЭМ, сейчас он входит в Высшую школу экономики. Замечательный вуз. Давали практически одну математику, научный коммунизм пытались втюхать скорее для проформы. Ну и уровень преподавания в МИЭМе в те времена просто классный был.
Главный Главный вход МИЭМ на пересечении Мал. Пионерской улицы и Стремянного переулка. Фото сделано между 1978 и 1982 гг.
Одновременно с учебой я отрабатывал три года по распределению. Занимался очень интересным делом — съемкой подземных коммуникаций Москвы. Их здесь море всяких, надо было во всей этой системе разобраться. Ну и когда кончился срок, с должности старшего инженера я пошел с понижением и в зарплате, и в звании инженером-математиком в Главный вычислительный центр гражданской авиации СССР.
Значок с крылатым терминалом — эмблемой ГВЦ гражданской авиации
ГВЦ ГА
— Был 1975 год, и в ГВЦ меня ждал очень интересный проект «Сирена-2» — система массового обслуживания по продаже авиационных билетов. В Советском Союзе было порядка 10 000 авиарейсов в неделю. Одна из задач, которую я пытался рассматривать, называлась «стыковка рейсов». Вы летите туда, куда нет прямого рейса, и вам нужно где-то пересаживаться. Во-первых, надо рассчитать, чтобы вы успели, — на пересадку обычно закладывается 4 часа. Во-вторых, надо подобрать кратчайший маршрут и как-то оптимизировать его по стоимости.
Но в те времена не было машин, способных держать в памяти таблицу из 10 тысяч рейсов. Поэтому «Сирена» обслуживала только московский авиаузел. Глубина бронирования начиналась с 30 дней, потом сделали 45. В то же время в западных компаниях, в частности, Air France и некоторых американских, бронировали авиарейсы за год. У них с памятью было намного лучше, например, стоял магнитный барабан колоссальной по тем временам емкости — 800 мегабайт. Причем он был очень быстрый, 800 дорожек по мегабайту каждая.
— В чем разница между «Сиреной-1» и «Сиреной-2»?
— «Сирена-1» работала на очень старых машинах М-3000. Моя работа началась с месячной стажировки на ней оператором.
Машина М-3000 имела структуру и архитектуру системы IBM 360 с поправкой на доступные в СССР детали
Документации на эту систему не осталось, поэтому поначалу народ сидел и восстанавливал исходные тексты, как это сейчас называется. Система была написана на Ассемблере, и человек 20 разбирали ее по блокам. Это такая исследовательская работа, когда по содержимому памяти ты пытаешься понять, что же там было запрограммировано. Отсюда у меня большая любовь к дизассемблерам. Я их написал за свою жизнь очень много и стал специалистом в этой области. Иногда к тебе попадает осколок какой-то системы, и надо понять, какой она была. Допустим, сгорела очень дорогая установка, надо ее восстановить. Для этого надо восстановить встроенное программное обеспечение. Восстанавливали.
«Сирену-2» вначале предполагалось делать на М-4030. Это совершенно замечательная инэумовская машина (ИНЭУМ — Институт электронных управляющих машин). У нее классная история, почти детективная. В свое время британская компания ICL сделала машину Spectra 70. Когда в СССР выбирали, что копировать, IBM System/360 или ICL, были голоса, что ICL лучше архитектурно. Но в Союзе победила IBM, а на ICL остановились в Германии. Фирма Siemens взяла за прототип как раз Spectra 70 и выпустила машину System 4004, а ИНЭУМ на ее базе сделал М-4030.
Управляющий вычислительный комплекс М-4000
М-4030 мне нравилась гораздо больше, чем все другие. Я пять лет отработал на ней системным программистом. Окончил полугодовые курсы и действительно много чего мог на ней делать. И еще она была очень надежной. У советской техники было две проблемы: плохие пластмасса микросхем и контакты. М-4030 по каким-то условиям выпускали с золочеными контактами. Другие — нет, потому что были очень жесткие лимиты на драгметаллы. Например, нельзя было отделывать машину никелем. Никель — стратегический металл.
«Сирену»-2 хотели сделать к Олимпиаде-80, но запустили в 1981-м, и она до 2005 года проработала. Потом на замену купили айбиэмовскую систему. Я к тому времени из гражданской авиации уже ушел — еще в 77-м году перешёл на работу в ЦНИИКА (Центральный НИИ комплексной автоматизации). Просто понял, что с этими руководителями разработки не получится.
— М-4030 — это был клон или своя разработка?
— Своя. Часто говорят: «Передрали!», однако передрать можно идею, архитектуру, но не схемотехнику. Во-первых, у нас иная элементная база. Приходится делать ту же функциональность, но совершенно другими средствами. У нас другая технология, другие стандарты. У американской техники дюймовые разъемы, у нас метрические. Они не совместимы — просто плату не воткнете.
— Когда вы начали работать с большими машинами, как это выглядело?
— Первое время мы пытались работать, как все, в так называемом пакетном режиме. Пишешь на бумаге, отдаешь девочкам, они набивают, оператор запускает колоду, тебе отдают распечатку с ошибками, ты их исправляешь, и процесс повторяется. Но это было очень долго. И когда мы делали систему, которую надо было срочно сдавать, добились, чтобы нам разрешили выходить ночью, когда нет операторов. Дело пошло на порядок быстрее.
— Было же разделение: операторы, программисты, техническая группа. Как вас допустили делать работу операторов?
— Это очень условное деление. Просто раньше был так называемый пакетный режим работы. Когда вы готовите перфокарты, отдаете операторам с кучей инструкций, какие ленты поставить, какие диски взять. Это из-за того, что у программистов не было доступа к машине. Машин было мало. Поначалу чуть ли не замминистра делил машинное время между организациями, а потом, когда машин стало достаточно, необходимость в этом исчезла. Со временем научились к одной машине присоединять достаточное количество терминалов, появился режим коллективной работы. В итоге профессия «оператор ЭВМ» исчезла. Все поняли, что гораздо продуктивнее, когда человек работает непосредственно с машиной, особенно разработчики. Эффективность возрастает на порядок. Есть довольно много профессий, которые исчезают с развитием технологий. Машинистки вот исчезли. Я помню машбюро — приходишь, заказываешь печать письма либо документа какого-то, и 20 машинисток в поте лица стучат по клавишам.
— С какими терминалами вы работали?
— Первые терминалы — электрическая пишущая машинка. «Консул» называлась, не помню номер. То, что ты набирал, фиксировалось на ленте, как лог-файл. Ну и ответы машины фиксировались, потому что монитора не было. Машина печатала довольно медленно. Помню одну из развлекух. На ЕС ЭВМ я учил язык PL/1. Народ его называл «Поел один». Когда появились первые языки — в 1957-м Фортран, чуть позже Кобол — возникла идея сделать мощный универсальный язык. IBM сделала и назвала его Programming Language 1 — «язык программирования один». Они считали, что это будет единый язык на все случаи жизни. Описание — 600 страниц. Я прочитал. Но, к сожалению, он оказался очень громоздким, хотя некоторые идеи были замечательными, они потом перекочевали в другие языки. PL/1 оказал очень большое влияние на последующие разработки, а чтобы его выучить, я написал на машине игру «Морской бой». Вводил ход, она выстукивала, попал или промазал.
Приходили ночами, если оставалось время, я развлекался. Параллельно преподавал в Московском математическом техникуме. Как раз читал им языки. Троечники учили Фортран, хорошисты — PL/1, отличники — Ассемблер.
Эпоха романтизма
— Вы помните, как вводили ЕС ЭВМ?
— Вокруг единой серии шла упорная внутренняя борьба. В системном плане IBM-360 была проработана великолепно. Единая линейка, чего у нас не было ни в одной серии. Ни в «Уралах», хотя сейчас многие бывшие разработчики тех машин щеки надувают, типа «у нас был БЭСМ». Линейки БЭСМ не было. Плюс она очень дорогая, превращать ее в серийную машину для всех в те времена было крайне сложно.
Я не знаю подоплеки всевозможных подковерных игр, но основной довод тех, кто пробил ЕС ЭВМ, был таким: ребята, с этой машиной мы получаем такую уйму программного обеспечения, которая покроет все наши потребности. Потому что в то время миллиона программистов в Советском Союзе еще не было. Это уже потом всевозможными АСУ занимались 700 тысяч человек. Можно спорить, эффективно или неэффективно они работали, но это грамотные люди, которых подготовили, обучили. Вузы стали выпускать массу программистов, а это в какой-то мере элита.
Если говорить об отношении к машинам в то время, я бы сказал, что это была эпоха романтизма — первая влюбленность и так далее. Потому что были колоссальные надежды: появился инструмент, который дает возможность сильно повысить уровень интеллекта человека и решать самые необычные задачи.
1956-й год. У нас ведутся работы по машинному переводу, когда у машины памяти всего одно килослово — эквивалент 8 килобайтам. Верили: «Вот сейчас возьмем и все сделаем». Когда уткнулись в технические проблемы: памяти нет, быстродействия не хватает, понимание, как это работает, тоже еще не сформировалось, — родилась наука, которая называется «математическая лингвистика». Т. е. — прямое следствие провала первых систем машинного перевода.
В 1960-х сделали первые игры в шахматы. Это я к тому, что был колоссальный энтузиазм и была романтика. Хотя только-только появились первые языки, все видели, что это живое дело, что оно развивается и каждое следующее поколение сильно прирастает. Особенно, когда появились транзисторные машины, которые на порядок надежнее.
— Каким было ваше первое соприкосновение с компьютером?
— Где-то на старших курсах, году в 71-м нам устроили экскурсию в какой-то вычислительный центр, и там стояла машина М-20, еще ламповая. Каждая ее команда издавала свой звук, и народ запрограммировал на ней «Полонез Огинского». Она играет, мы слушаем. Лампочки мигают, все классно. Но я даже не предполагал, что мне придется с этим плотно работать. Первые машины были ламповые, потом транзисторные, я же попал на машины уже третьего поколения, когда пошла малая и средняя степень интеграции.
M-20 — советская ламповая электронная вычислительная машина, разработанная в 1955—1958 гг.
С М-20 у меня была совершенно потрясающая встреча. Я уже работал в ИНЭУМ завлабораторией трансляторов и с группой товарищей совершал поездки по союзным республикам, читал лекции про вычислительную технику. После лекции в Алма-Ате нас повезли смотреть уникальную солнечную обсерваторию, расположенную на высоте 2900 метров. Приезжаем, а там родная М-20 стоит. Это был год 1985-й, таких машин уже почти не осталось. Алмаатинцы сказали, что она изумительна тем, что не замерзает, потому что лампы греются. Для них это оказалось самое то.
Электрикос всех армян
— В начале 1980-х вы работали в Институте проблем управления.
— Да, я был, наверное, одним из самых молодых завлабов, мы занимались автоматизацией экспериментов. На 14 человек сотрудников приходилось 9 машин разных типов, нужно было их все знать.
ИПУ — замечательное место. Молодой коллектив, выпускники в основном. В течение года их учишь, и дальше они вполне самостоятельно работают. Было несколько зубров. Коля Надольский — исключительно грамотный человек. Единственный, наверное, в Союзе специалист по Smalltalk — есть такой язык программирования. Вообще, языков в мире сейчас, наверное, около 5000. Я за свою жизнь выучил примерно 25. Есть уникальные языки, которые знают два–три человека.
Однажды нам с Надольским посчастливилось попасть в команду академика Иосифьяна, разрабатывавшую «Истру-4816». Набирал он людей на своей даче в Барвихе. Смотрел на человека и говорил: «Этого берем». Такое тестирование прошел и я, чем очень горжусь.
Иосифьян говорил: «Я электрикос всех армян. Есть католикос, а я электрикос». Он действительно крупнейший ученый в области электротехники. Создал ВНИИЭМ — институт электромеханики на Красных воротах, это в том числе серия спутников «Метеор». Во время войны Андроник Гевондович придумал такие танкетки, которые загонялись под вражеский танк и подрывались. Единственное, не было радиоуправления — за танкеткой тянулся провод.
ЭТ-1-627. Электротанкетка-торпеда
Немцы быстро поняли, что надо перебивать эти провода и научились эффективно с танкетками бороться. Поэтому дальше они не пошли, но какое-то количество танков уничтожили.
Иосифьян изобрел сельсины, и вообще человек уникальный. Он, кстати, в Закавказье единственный лауреат Сталинской премии. Просто всех заставили поменять удостоверения на Государственную премию, а он умудрился написать Хрущеву на 20 съезде партии записку, мол, можно ли мне оставить, как есть, и от всех этой запиской отмахивался: «Мне Хрущев разрешил». Потом на какой-то прием он надел значок лауреата. Шеварднадзе ему говорит: «Ах ты хитрый армянин!» Иосифьян был счастлив — умыл! Потому что в Грузии ни одного лауреата Сталинской премии не осталось.
Упущенные возможности
— Какая последняя машина, в разработке которой вы участвовали?
— Если считать то, что реально сделано, это была даже не машина, а такой контроллер на 51-м процессоре. Для 51-го я в свое время написал интерпретатор команд, отладчик такой, на котором сдавался софт. Этот процессор выпускался в Киеве, как раз на моем софте они отлаживали программы. В итоге мы сделали хороший контроллер. Уже развал всего на свете был, мне три года шли со всего Союза письма — продайте. Сделать миллион долларов на нем можно было. Но некоторые ребята из команды разбежались, не выполнив обещаний. Когда я нашел электронщиков, которые помогли это сделать в железе, вал заказов прошел. Что-то мы автоматизировали, куда-то поставили. Но это было уже не то.
— Какая разработка впечатлила вас больше всего?
— Я во многих проектах участвовал, трудно сказать. Если ты за что-то берешься, идея должна захватить, понравиться. Ты и команда должны в нее поверить. Когда всё это есть, получается классно.
Вообще любой проект в вычислительной технике — это компромисс между будущим и текущими возможностями. У каждой машины должна быть идея, тогда она живет.
«Истра-4816», Политехнический музей в Москве
Вот «Истра-4816», которая стоит сейчас в политехническом музее на выставке. Массовая, ее выпустили 45 тысяч штук — по тем временам неплохой тираж. Там было несколько идей. Первая — большая схемная плата. Золоченых контактов нет — дорого, поэтому надо сделать так, чтобы контактов было минимум. Плата громадная, 300 на 400 мм, на ней все умещалось, и она печатная. Технология печатных плат достаточно устоялась, это сразу гарантировало высокую надежность машины.
Поскольку было мало микросхем, мы сделали машину многопроцессорной. Эти процессоры делили функции между собой. Поставили 8-разрядный процессор, который занимался вводом-выводом, но при этом эмулировал западные схемы, которых физически у нас не было.
Вторая идея заключалась в том, что следующий процессор должен быть со своей операционной системой. Он был тоже 8-разрядный с операционной системой CP/M-80, эмулировал bios (это базовая система ввода-вывода) и вообще любые функции, связанные с аппаратурой. Мы не знали, какая операционная система победит. В те времена у нас был DOS, был Xenix — это Unix, но на 86-м процессоре. И кто из них вырвется вперед, на этапе разработки не было очевидно. Поэтому мы делали основу, которую можно было натянуть на любую из этих систем. Хочешь MS DOS — ее потом и поставили — хочешь Xenix, Linux и так далее. Все это было возможно за счет того, что там стоял свой уровень, который опирался на более низкий уровень, и который эмулировал любую среду, которую надо.
Наконец, наверху стоял уже 86-й процессор. Поскольку мы думали, что это будет использоваться в САПР, уже тогда сделали 4 мегабайта видеопамяти. Это был 1982–1983 год, в мире таких машин не было. Поэтому ее везде встретили на ура, и тут же стали гробить и тормозить. На завод она попала только через 6 лет. Но даже на излете 45 тысяч тиража серия выдержала.
— Почему стали гробить?
— Потому что шла большая борьба. Были группы, которые считали, что здесь не должно быть хорошей вычислительной техники, и организованно саботировали ее внедрение. Я знаю массу примеров, не только нашей разработки, но и других, когда такие вещи случались.
— Как микроэлектроника справлялась с проблемами времен перестройки?
— У нас был такой «Клуб 80», куда входили ведущие схемотехники страны. Раз в году в Риге мы устраивали посиделки. Там работал совершенно гениальный разработчик Андрей Николаевич Колесников. Он начинал с микропроцессоров, всяких систем, а потом был колоссальный проект цифровой АТС.
Если вы Юлиана Семенова читали, у него Штирлиц после войны работал в Испании. Причем не абы где, а в компании AT&T, которая разработала самую грандиозную в то время систему цифровой АТС. Называлась она System 12, потом они продали ее «Алкателю», тот поставлял систему в Россию, а мы ездили на ее открытие в Сургут. Гениальная станция, там порядка 40 млн строк кода написано. Был разработан специальный язык CHILL, систему писали 8000 человек.
AT&T придумали «режим вечного лета» для программистов. То есть они по всему миру построили лагеря, и люди вслед за сезоном переезжали из одного в другой. Много чего они придумали, а в этой работе, я считаю, была первая в истории человечества сверхсложная задача. Дальше пошел уже софт для американских лунных программ. Для «Аполлонов» его писали 10 тысяч программистов из Нью-Йоркского отделения IBM, если я правильно помню. Ну и третье — это современные операционные системы, тот же Windows, который тоже за 40 млн строк перевалил. То есть, это системы, которые один человек не в состоянии просчитать за всю свою жизнь, уровень сложности превысил некоторый порог. Поэтому квалификация руководителей такими проектами растет нелинейно. Это совершенно уникальные люди должны быть.
Так вот, мы собирались в Риге, оценивали, что можно сделать, какие архитектурные решения принять. Как раз был год, когда американцы выпустили 386-й. И здесь всем стало понятно, что их уже не догонишь. Произошел разрыв, который дальше будет только нарастать.
Почему это произошло? Отрасль была хронически недофинансирована. Почему-то считалось, что на старых вложениях мы догоним Запад мелкими усовершенствованиями. Ничего подобного. Надо было строить новые производства, тратиться на НИОКРы. Это не сделали, и в отрасли начался системный кризис. Разрыв нарастал, и в какой-то момент процесс стал необратимым.
Пути развития
— У вас первый личный компьютер какой был?
— Ноутбук в начале 90-х. На работе у меня всегда были компьютеры в большом количестве и любых типов. Рабочий день на разработке длился 10–12 часов, поэтому дома компьютер был не очень нужен. А потом, уже в 90-е, руководителю одной из IT-компаний понадобилась техническая книга про ту продукцию, которую они выпускали или собирались выпускать. Я за ноутбук подрядился ее написать. Хороший компьютер, «Тошиба». Здоровый, толстый, тяжелый. По тем временам это счастье было.
— 12-часовой рабочий день. А что со свободным временем?
— Его практически не было. Мой рекорд — 23 часа за клавиатурой. За день до сдачи, когда последние часы. Уже начальник отдела ходил и выгонял всех домой. Со мной работал мастер по карате, черный пояс. Смотрю: сидит и головой в клавиатуру бах! Уснул.
Эдурад Пройдаков с соавтором Леонидом Теплицким
Свободное время — зачастую тоже работа. Одно из моих хобби — англо-русский толковый словарь по вычислительной технике и программированию, который я пишу уже 28 лет. Он сейчас самый большой в мире, где-то 40500 словарных статей. Я не знаю другого такого, в России это точно единственный. Его перевели на украинский язык, два издания вышло. Если вы пользуетесь пакетом Lingvo, компьютерный словарь в нем наш. Это давнее увлечение. Словарь можно начать писать, но невозможно закончить. Каждодневный мазохизм — это примерно 10 записей в словаре. Причем количество компьютерных терминов только растет. По тому, какие слова появляются, видно, куда идет развитие.
— И куда же оно идет?
— Вычислительная техника опирается в основном на достижения в микроэлектронике. До сих пор это было совершенно очевидно — пока действовал закон Мура. Сейчас он не действует, на мой взгляд. Просто технологии подошли к границе физических возможностей, начались ограничения. Чтобы повышать производительность, в этих условиях нужно искать новые архитектурные решения.
Архитектурный кризис народ почувствовал давно, и одним из решений стало создание многоядерных процессоров. Чтобы не строить систему кэшей, вы делаете ядра простые и работу разбрасываете между ними. Таким образом появились 8-ядерные процессоры, на самом деле, есть и 60-ядерные — Intel их показывал. Для графических сопроцессоров там уже 512, 1024 и больше ядер. Но всё это вызывает головную боль, потому что человек крайне тяжело мыслит в параллельных процессах.
Эдуард Пройдаков в гостях у Института программных систем РАН
Помню, в ИПУ делали ЕС-2000 — такую параллельную машину. Когда я узнал, что народ пишет синус для ее библиотеки по три месяца, как-то выпал в осадок. Ровно из-за трудности параллельного программирования. Понятно, что, когда основные библиотеки написаны, дальше немножко легче, но все равно.
Там и других проблем много. Допустим, миллион узлов, их надо между собой как-то синхронизировать. Они должны друг друга где-то ждать. И вот с какого-то момента задача висит в соединениях: узлы ждут друг друга. Что-то решается, но всё резко тормозится. Существует риск подвесить задачу в этом облаке соединений. Этот путь, на мой взгляд, сейчас исчерпывается. Закон Мура заканчивает свое действие, сделать, допустим, процессор, в котором больше 512 ядер, нормальных, не сокращенных, уже крайне сложно. Сейчас общая емкость микросхемы где-то к 40 млрд вентилей подбирается, а дальше уже возникает проблема потребления. Посмотрите на ножки микросхемы. Там же половина ножек — это питание. Т. е. подводится довольно серьезный ток. Идет тепловыделение, есть масса ограничений. Дальше надо искать другую дорогу.
Что может быть? Сейчас основная фишка — искусственный интеллект. Для него необходимо совершать некоторые специального рода вычисления. На этом пути появились разные решения, но основное — то, что называется нейроморфной электроникой. Электроника, которая по внутренней архитектуре напоминает нейронную сеть человека. Нейроморфный компьютинг — сейчас такая икона. IBM активно туда движется, некоторые микросхемы они уже сделали. Есть идея из этих нейроморфных микросхем собрать нечто похожее на хотя бы млекопитающего. Это интересный и правильный путь, но трудный.
Второй путь, по которому пытаются пойти, — замена электронных соединений фотонными. Фотонный процессор — другие заморочки, но некоторые успехи уже были. Я читал про коммутаторы, которые сделаны чисто оптическими. Будут ли там прорывы, не знаю.
На мой взгляд, есть еще несколько направлений, которые связаны с совершенно другой математикой. У нас этим занимался Александр Семенович Нариньяни, который создал в свое время недоопределенную математику. В своих лучших работах он опережал американцев лет на 25, но не получил ни поддержки, ни финансирования. На его идеях страна могла бы вырваться вперед, однозначно.
Современные компании еще молятся на интернет вещей, но, когда у вас миллиард датчиков, и каждый что-то выдает, это колоссальная нагрузка на сеть. Мне кажется, что будущее все-таки пойдет немножко не туда. Оно уйдет в робототехнику, искусственный интеллект. В свое время персоналки вытащили электронику. Сейчас ее вытащат роботы.
Автор: DataArt
