Первая часть — о том, почему фантасты почти всегда неправильно пресдказывают будущее.
Однажды Уильям Гибсон потратил почти пять лет жизни на изучение истории механических часов, без всякой практической цели, гонясь за знанием ради знания. «Я хотел попробовать стать настоящим отаку в этом деле» — объясняет он.
Сегодня автор, в книгах которого, начиная с классического «Нейроманта» 1984 года, вырос воображаемый мир, удивительно перекликающийся с современностью, говорит, что у него нет серьёзного, страстного увлечения. А свободное время, которое раньше уходило на старинные часы, он теперь проводит в Твиттере.
Во второй части интервью один из самых неординарных фантастов и выдающихся мыслителей говорит об интернете и социальных медиа, о своём увлечении часами и панк-роком и о том, почему он боится ностальгии.
Wired: У вас есть интересные мысли о социальных медиа. Как-то вы сказали: «Меня никогда не интерсовали Facebook и Myspace, потому что они слишком иерархичны. Они похожи на огромные супермаркеты. А вот Твиттер — он как обычная оживлённая улица. Там легко можно наткнуться на кого угодно». Вы могли бы рассказать об этом поподробнее?
Гибсон: Мой друг Даг Коупленд недавно тоже твитнул что-то в этом духе. Речь шла о том, что он в очередной раз пытался разобраться в Фейсбуке. Он сказал: «Это как Твиттер, только с обязательным домашним заданием». Очень подходящее описание. С Твиттером проще — ты просто заходишь туда и всё. И люди вокруг — они просто есть. Никакой структуры и иерархии — мне это нравится, это очень демократично, и этого не хватает в других, более структурированных социальных сетях. Впрочем, на самом деле это всё на уровне ощущений, я сейчас слишком ударяюсь в абстракции и теории.
Wired: Одно время вы увлекались скупкой старинных механических часов на eBay и описали это пристрастие в статье "My Obsession", которая вошла в сборник «Distrust That Particular Flavor». Чем вы одержимы сейчас? Может быть Твиттером?
Гибсон: Вся история с часами была лишь экспериментом над собой. Когда я начинал, я думал, что никогда не смогу завести себе настоящее, взрослое хобби, абсолютне не связанное ни с чем из того, что я обычно делаю по жизни. Хобби, которое требовало бы до невозможности крутой и трудной кривой обучения. Но у меня получилось.
Я изучал всё что связано с часами на прояжении четырёх или пяти лет… Я достиг такого уровня, что мог уже сойти за толкового и продвинутого любителя в компании знатоков мирового класса. Но к тому времени я осознал, что мне совершенно не интересно собирать какую-то одну узкую категорию вещей. Эта особенность коллекционирования всегда была мне противна.
Я не хотел ничего коллекционировать. Я просто хотел безо всякой практической причины знать очень много о чём-то одном. Я добился цели и дошёл почти до конца кривой. Я почувствовал чистое беспричинное удовольствие от того, что разбираюсь в обширной и абсолютно бесполезной области. И на этом для меня всё закончилось [смеётся]. Мне не нужно было заниматься этим вечно. И я больше никогда не делал ничего подобного. Это был единственный в своём роде эксперимент. Но это было очень классно — я тогда познакомился со многими удивительно необычными людьми.
Всё это было бы неосуществимо, если бы не интернет. Раньше, если вы хотели подробно изучить что-то подобное, вам нужно было быть полным психом — и объездить весь мир в поисках таких же психов, которые уже изучили этот предмет до вас, чтобы перенять их знания. Это было настолько трудно и настолько зависело от воли случая, что таких людей были единицы.
А сейчас вы можете жить в глухом посёлке в джунглях Бразилии, и решить однажды утром: «Хочу знать абсолютно всё о спортивных часах из нержавейки, сделанных в 1950-е годы», и, если вы умеете пользоваться интернетом, вы через год сможете магистерскую диссератцию защитить по этой теме. Да, я знал множество людей, которые могли бы.
Возможно сейчас Твиттер в каком-то смысле занял эту нишу моего времени.
Wired: Как движутся планы по экранизации «Нейроманта»? Разговоры о ней идут уже не первый год.
Гибсон: Я рассказал бы об этом только если бы идея окончательно загнулась, но так как это не так, я ничего не хочу говорить. Я не люблю обсуждать чужую незаконченную работу. Она продвигается, вот и всё. Если случится что-то из ряда вон выходящее, я напишу об этом в Твитере. Услышите что-нибудь из других источников — сразу проверьте, не твитнул ли я об этом. Если да — значит правда.
Wired: В документальном фильме 2000 года "No Maps for These Territories" вы сделали много смелых предсказаний о технологиях будущего, и многие из них выдержали проверку временем. Вы говорте, что не верите в предсказательную силу научной фантастики, но, похоже, вы неплохо ориентируетесь в будущем.
Гибсон: Может быть… не знаю точно — я посмотрел фильм только один раз, когда он вышел на экраны, чтобы убедиться, что не наговорил чепухи, и что мои слова не переврали. Я подозреваю, что если бы вы увидели весь материал, который не вошёл в конечный вариант, вы бы поняли, что на самом деле, так как работа над фильмом шла несколько лет, у них была возможность выбрать только те куски, которые находили подтверждения.
Это распространённый приём игры в футурологию. Все, кто в той или иной форме торгует предсказанием будущего, будь то фантасты или аналитики и советники, сильно заинтересованы в том, чтобы их предсказания выглядели точными. Если бы я был абсолютно циничным треплом, я бы тоже старался всех убедить в том, что я вижу будущее. Но на самом деле меня никогда не интересовало, сбудутся мои предсказания или нет.
К сожалению, предсказательная сила фантастики традиционно занимает важное место в маркетинге. «Слушайте её, она знает будущее!» — старая, как мир, песня балаганного зазывалы. Суть фантастики не в этом. Фантастика даёт прекрасный набор инструментов, пользуясь которым можно разобрать и исследовать непостижимое и постоянно меняющееся настоящее, в котором мы живём, и которые бывает довольно неуютным. Вот как я вижу свою работу. Но предприимчивый издатель может видеть её совсем по-другому.
Wired: Как по вашему, популярность TED и других подобных конференций, пронизанных драматическим провидческим духом, имеет похожие корни?
Гибсон: Да, я думаю, в основе феномена TED лежат те же культурные импульсы, о которых мы только что говорили. «Ух ты! Вот сейчас нам расскажут, как всё будет»… Обычно я не сильно интересуюсь такими вещами. Да и приглашают меня на подобные мероприятия не часто. Наверное, это к лучшему.
Wired: На днях выходит книга "Punk: an aesthetic", в которой есть и ваш очерк, посвящённый панк-культуре 1970-х годов. Хотелось бы улсышать ваши мысли о музыке вообще и о панк-роке в частности.
Гибсон: Я олдовый панк, реально олдовый панк [смеётся]. У меня до сих пор в подвале лежит коробка с кучей старых пластинок. Есть довольно ценные экземпляры, которые мне удалось раздобыть с большим трудом. В этом был свой кайф — в том, что их трудно было достать.
Wired: Сейчас слушать музыку не так интересно, потому что легко можно найти всё, что угодно?
Гибсон: Ну, ностальгия — это такой тревожный звоночек для каждого человека. Всякий раз когда я ловлю себя на мысли о том, каким было «Х» раньше, что оно было лучше, чем сейчас, или что «Y» уже не то, что во времена моей молодости, я щупаю пульс, проверяя, не заболел ли я консерватизмом? [смеётся] Нет, правда, на протяжении всей истории человечества были слышны страдальческие голоса: «Ну что за молодёжь пошла?… Вот мы в их годы!» Я слышу это постоянно с тех пор как стал достаточно старым, чтобы обращать внимание на такое, и я отчаянно пытаюсь удержаться, чтобы самому не начать брюзжать. Потому что если я не удержусь, то, в каком-то смысле, со мной будет покончено. По крайней мере с моей способностью предсказывать будущее. Я ненавижу, когда вещи, которые я любил, уходят в прошлое. Но если это заставит меня сопротивляться переменам, то значит у меня проблемы. Вот что я об этом думаю.
То, что есть сейчас, в чём-то отличается от того, что было раньше. Но в чём-то остаётся тем же самым. Мы просто смотрим на это с разных точек зрения. Я думаю, что за последние 30 или 40 лет произошли фундаментальные изменения, с которыми мы до сих пор толком не разобрались. Потому что эти изменения происходят с нами самими, здесь и сейчас. Мы внутри них, мы неспособны охватить их целиком. Время расстаивит всё по местам.
Я люблю сравнивать, — чтобы найти точку опоры в этом круговороте — что англичане викторианской эпохи думали о себе, и что мы думаем о них теперь. Потому что между этими двумя представлениями нет вообще ничего общего. Они, наверное, умерли бы на месте, если бы узнали наше мнение. Они считали себя венцом творения. Мы твёрдо уверены, что это не так. С нашей точки зрения они были неполноценными, ущербными и ужасно самовлюблёнными. Я думаю, что точно так же из будущего будут смотреть на нас. Но мы не более способны посмотреть на себя со стороны, чем были способны викторианцы.
Это нормально, я просто считаю, что об этом не стоит забывать. И ко мне самому это тоже относится. Я не говорю, что я особенный, что я выше толпы.
Wired: Вы слушаете что-то из современной музыки? Продолжаете ли слушать что-то из времён вашей молодости — если не с ностальгией, то с умилением?
Гибсон: Одно из последствий наступления цифровой эпохи лично для меня — то, что музыка стала совершенно вневременной. Я не имею ни малейшего понятия и не хочу иметь ни малейшего понятия о том, что происходит в музыке сейчас, потому что теперь это не важно. Сейчас, на прошлой неделе, 30 лет назад? Какая разница? Всё есть на Youtube. Так что я могу открыть для себя что-то с опозданием в десять лет, а могу — одним из первых. Это вне времени. Это как длинный-длинный календарь на много лет сразу. И это началось уже довольно давно.
С того времени, как появились «Битлз», не просто как группа, а как культурный феномен, как битломания, родители по всему миру могли наблюдать, как их дети открывают для себя «Битлз». Это происходит до сих пор. У детей уходит обычно недели две на то, чтобы проглотоить их целиком. Иногда дольше. И всё — «Битлз» вошли в них.
Каким то непостижимым образом «Битлз» живут вне времени — живёт их образ и их записи. Это не музыка 60-х. Это что-то… вечное. Удивительное дело. Всякий раз, когда я еду в машине и радио настроено на какую-нибудь станцию классического рока, мне в голову приходит фантастический вопрос: «Мог бы я услышать точно такой же плейлист году в 2046? Кто-нибудь вообще будет слушать такое в 2046?» Может быть. Эта музыка вообще когда-нибудь исчезнет? В этом смысле мы открываем для себя новые территории. Возможно…
Wired: Однажды кто-то сказал мне, что Led Zeppelin похожи на звуковые обои — часть окружающей обстановки, что-то неизбежное и повсеместное, почти как мебель.
Гибсон: Мне знакомо это чувство, это точно. Взять например «Stairway to Heawen». Сколько времени за свою жизнь каждый из нас слышал эту песню? Многие часы! Вы вполне могли провести 30 или 40 часов своей жизни под эту музыку. Надеюсь, что вы в это время были заняты чем-то приятным, ведь эти часы уже не вернуть. Это очень странная штука, ставшая привычной для нас, но совершенно удивительная для наших совсем недавних предков.
Wired: То, что вы сказали о вневременной музыке, напомнило мне ваши слова о городах. Вы однажды сказали: «В городах прошлое, настоящее и будущее могут существовать бок о бок. Это обычное дело в Европе — не фантазия, не выдумка. А в американской фантастике города будущего всегда новые с иголочки — до последнего дюйма».
Гибсон: Думаю, что моё отношение к большим городам сформировалось благодаря тому, что я вырос за их пределами. Моё детство прошло в крошечном городишке вдали от мегаполисов. Те несколько по-настоящему больших городов, в которых я побывал ребёнком, были совершенно другими. И они меня очень заинтересовали. Мне казалось, что города испускают из себя лучи телевидения и масс-медиа. И я проводил в этих лучах больше времени, чем в реальном окружении, и поэтому был счастлив, когда мне наконец удалось уехать из моего маленького городка в мегаполис. Мне лучше и счастливее живётся в больших городах. Я в своей тарелке.
Я чувствовал себя белой вороной от того, что мне нравились большие города, но, кажется, большая часть человечества движется в том же направлении. Каждый год всё больше и больше людей перезжают в гигантские поселения. Сила, которая влечёт нас в города, во многом заключена в том, что шансы поймать удачу гораздо выше в большом городе. Если, конечно, вы не хотите быть фермером или кем-то в этом роде.
Следующая часть — о панк-роке, мемах интернета и «Gangnam Style».
Автор: ilya42
