«Земля слушает». Нестеров.В.Д. 1965 год
Моя прошлая статья с, возможно, претенциозным названием вызвала оживленную дискуссию. Чтобы дать ответы на часть вопросов, я решил выложить письмо Платонова полностью, без какой-либо редактуры. Тем более что оно представляет исторический интерес. Конечно, это письмо было ответом на мое. Но все вопросы, что я задавал, хорошо читаются из ответов.
— Спасибо большое, Павел Сергеевич за письмо и присланные фото!
Отвечаю в режиме стека:
1. Я, безусловно, с удовольствием прочту, написанное Вами (хотя. признаться, живу в непрерывном цейтноте: «Дела делятся на важные и срочные, а делаются — необходимые!»)
Есть две причины, почему меня радует наше общение:
— Я с уважением вижу в Вас человека, которого интересует правда прошлого, причем не только по его событиям, но и по содержанию, и по методам, и по обстоятельствам, и ошибкам, и +++.
Я вижу в этом родную душу. Дело в том (я позволю себе эти немного личные воспоминаний), что мои родители в ранней молодости познакомились именно на музейной работе в Харьковском институте ИРЕ — Институте Распространения Естествознания. Это очень интересная, поучительная и малоизвестная история тех лет. Представьте, 20-ые годы, Харьков, то белые, то красные, потом НЭП и откуда-то появилось много товаров, преступность…
И вот ряд людей старшего поколения в городе решили, что нужно что-то делать с молодежью, как-то ее развивать. И при поддержке Советской власти они организовали этот институт. Это было помещение на втором этаже харьковского дома, отданного ИРЕ для лекций и музея, и — с единственным сотрудником на зарплате — вахтером на входе, который одновременно числился и завхозом.
В ИРЕ читались лекции на самые разные темы, с афишами, расклеенными по всему городу. Организовывались экскурсии и был сооружен краеведческий музей, в котором мой отец был обучен делать чучела животных и птиц, убитых для этого музея на охоте под Харьковом самими участниками создания музея.
Опуская многие подробности, скажу лишь, что и мама и отец в результате подготовок и даже их самостоятельных выступлений с лекциями великолепно узнали многое из биологии, и из истории философии и много другого — от разговоров с их патронами (одного из них отец всегда называл не по имени, а с большой буквы: Учитель). Из молодежи этого ИРЭ вышло несколько весьма знаменитых людей. Один из них — известный советский планетолог Барбашов.
Тут важно то, что меня с детства своим примером родители приручили уважать романтику истории знаний и истории людей и — чтить страсть музейной деятельности копания в прошлом.
И мне нравится то, что Вы делаете, и, главное, как Вы это делаете.
Один Ваш опус о Сёрвейере многого стоит!
— А вторая причина: мне нравится, как Вы пишите, и что Вы пишите…
Словом, Вы заведомо найдете во мне «любезного читателя».
2. Спасибо за Вымпел. Зайду в музей, обязательно. Это для меня очень дорогой подарок (мы в цивилизованном мире храним память своей жизни в бумажках, фотографиях и сувенирных предметах, а, говорят, что у индейцев были для этого камешки, деревяшки и скальпы). Меня по молодости эти Вымпелы смешили, кому их там мы посылаем? А теперь и знаковость. и значимость этого абсолютно понятна, спасибо тому, кто это придумал и организовал! Это вполне мог быть и СП, он был неистребимый романтик дел и событий.
Вот пример: 61 г. — вывозят ракету из МИКа на старт, и мы с Жорой быстрым шагом идем смотреть как она поедет. Нас еще до КПП но уже за переездом (с его надписью «Сактан поездан! », которая по идее Бориса Скотникова стала всеобщим приветствием, с обязательным ответом: «Поездан сактан!») — обгоняет зеленая Победа, которая вдруг останавливается, открывается передняя дверь, и кто-то к моему удивлению машет нам рукой — идите сюда! Оказывается СП! Он приметил Жору! И дальше было такое романтичное дело, — я был в восторге! Мы подъехали изнутри колючей ограды 1й площадки, прямо к моменту, когда из громадных теперь уже открытых ворот МИКа, — с большим числом людей около них — стали появляться двигатели 7-ки с их красными заглушками. Мы вышли вслед за СП и молча стояли рядом с ним, пока вся ракета с ее тогда еще 3-мя ступенями и толкающим ее тепловозом медленно (почти торжественно) не проехала мимо нас. Но это было только начало!
Мы сели обратно в Победу и прямо по полю обогнали метров на сто ракету, остановились, вышли и снова стояли, провожая ракету в ее здесь недальний, а для СП (и для меня) — очень дальний путь. И так было не менее 4-х раз! И мы втроем были одни в этом поле! Все другие посмотрели на вывоз и пошли по делам. А СП провожал ракету до старта от души!
Он неистребимо был молод душой и романтикой своих дел, его душа, не смотря на весь его громадный жизненный опыт, так и не постарела до самой его трагической смерти. И я не раз чувствовал это на разных моментах присутствия при чем-то или даже удачных моментах общения с ним.
Словом, отправить Вымпел на Луну или и подальше вполне мог придумать СП. У власти стояли весьма трезвые люди, и если это они придумали, то по совсем другим соображениям… И очень интересно разобраться как это возникло, и кому в голову пришло?
3. По поводу зала ЦУП.
Здесь Вы меня задеваете за живую струну. Я с удовольствие отвечу.
История Зала Управления (так его называли сначала), а потом ЦУПа довольно длинная, любопытная, отчасти драматичная, отчасти — комичная (это — в моем ощущении, хотя, конечно, люди, которые это организовывали делали как могли и что могли).
Первый зал управления, который я увидел, была и так называлась просто большая комната в будущем ЦНИИМАШ в Подлипках (сначала был НИИ-88 с немецким шишаком над воротами на Ярославском шоссе, — мы ездили туда, а потом возникла эта территория в Подлипках с нашими поездками уже туда.).
Я там был, похоже только один раз, и никакого управления там не было, но название было. Скорее всего этот зал использовался и для приема командированных. Тогда эта была наша работа по Лавочницкой крылатой Бури, и мы с Димой Германом от Толстоусова обсуждали проблемы с руководителем этих работ — старшим Хейфецом (это был пожилой и очень грамотный человек, который именно в «Зале Управления» (-«Куда идти?» -«Идите в Зал Управления» на 4-м(?) этаже) ставил нам с Димой задачу расчета на первой БЭСМ траектории выведения Бури на маршевый режим со всеми подробностями траекторных ограничений. Он, к сожалению, вскоре скоропостижно скончался, как мне рассказали, от тромба — именно в этом зале, когда полез открывать форточку на окне. Но я его очень запомнил, мне понравился его деловой напор и понимание важности подробностей. А «старший» он потому, что потом в Химках уже при полетах к Марсу и Венере мы много лет очень плодотворно работали с очень незаурядным человеком — Володей Хейфецом — баллистиком от КБ им. Лавочкина, а затем — сотрудником ИКИ, который неожиданно оказался сыном того для меня памятного «старшего» Хейфеца).
В ту пору, и позже — при полетах к Луне Залом Управления называлось большое помещение только со столами и ничем более. Связанным с процедурами управления были только столы и большое числом телефонных аппаратов.
После запуска первых спутников процессы управления перешли в НИИ-4 в Болшево (они во главе с П.Е. Эльясбергом отвечали за выдачу «целеуказаний» на все пункты наблюдения). И вот при самом первом из неудачных полетов к Марсу я (отвечающий от нашего БЦ за вопросы коррекции и других операций управления на траектории) оказался в первом в моей жизни настоящем Зале управления! Он произвел на меня большое впечатление — и сначала, и — потом.
Первое впечатление: большой зал с одним или двумя столами с телефонами у входа (за ними сидели Г.С. Нариманов — руководитель космических дел НИИ-4 — один из многих очень культурных военных людей, которых я встретил в жизни) и К.Д. Бушуев — Зам. Королева, — безупречно спокойный и деловой человек, смотрит строго, но говорит без нажима и по делу), а далее за ними — длинная под потолок полупрозрачная стена этого зала — с картой мира на ней и с просвечивающими за ней солдатами, которые наносили на эту карту знаки пунктов и трассы траектории.
А перед стеной и до окон противоположной стороны зала два или три ряда одинаковых дубово-фанерных пультов оператора с полукруглой выемкой стола, с телефонами и с высокой стойкой стола с часами и двумя рядами каких-то стрелочных приборов.
Первое впечатление было уважительное, — я понял, что это нам отдали зал управления полетом совсем других изделий.
Нам — баллистикам — было отведено место за самым задним и дальним по диагонали от входа пультом. И вот мы там уселись втроем — с Леонидом Шевченко — баллистиком от НИИ-4 (впоследствии при полете к Венере прохудившегося объекта 2МВ именно он увидел никем не замеченную возможность и как-то задумчиво в нашей баллистической команде предложил сразу понятую и горячо подхваченную, а позже и реализованную идею более надежной солнечной коррекции) и — с Александром Дашковым — баллистиком от Королева (СП при встречах шутливо называл его «Граф Дашков». Саша Дашков, выпускник МГУ, беззаветный энтузиаст небесной механики межпланетных полетов был тем человеком, кто вместе со своим подчиненным Славой Ивашкиным нашли удивительное по красоте случайное (не связанное с небесной механикой, а просто — подарок баллистического случая) свойство лунной вертикали, обнуляющей возможные страшные 20 м/сек боковой скорости при вертикальной «мягкой» посадки на Луну, чем фактически и спасли от закрытия проект Е-6). И вот мы уселись, и тут я с громадным удивлением и разочарованием обнаружил, что часы на пульте есть, а остальные приборы со стрелками — нарисованы! Я пошел посмотреть на другие пульты, — там — все настоящее!
Словом, на этом самом дальнем и, возможно, не нужном пульте, сделанном по законам симметрии и красоты зала, на случай взгляда генералов издалека эти отсутствующие приборы просто нарисовали.
Так мы и сидели ряд месяцев за этим пультом в НИИ-4. И эта была эпоха Понедельника в Субботу братьев Стругацких с их НИИ ЧАВО и НИИ КОВО. Я не стал за это презирать НИИ-4, но и правду его жизни увидел.
В том времени самого начала полетов роль этих залов управления заключалась только в реализации необходимой спецсвязи с полигоном и с пунктами наблюдения.
При каждом следующем полете к Венере, Марсу или к Луне во времена «головника» НИИ-4 мы оказывались в самых разных местах — там, где в тот момент была свободна такая спец связь.
Однажды это было на Гоголевском бульваре, однажды где-то в Хамовниках (там во дворе нам солдат показал на большие ворота и сказал, что за ними все годы стоял и жил любимый конь С.М. Буденного, и С.М. часто приезжал повидаться с ним).
Как правило, это были помещения со столами, и столом с большим числом телефонов и их операторов. Большое начальство, как правило либо вообще отсутствовало (когда были ставшие уже заурядными события очередной коррекции орбиты) или находилось где-то в соседней комнате, откуда иногда приходил кто-то с вопросом о текущих знаниях параметров полета.
Самое яркое впечатление на меня оставил один из этих случаев, когда мы все оказались по такой же причине необходимости спецсвязи — не где-нибудь, а в кабинете маршала Василевского в старом здании Генштаба на Фрунзенской улице!
Опуская подробности внутреннего распорядка, скажу только, что я с неким потрясением и любопытством вдруг оказался в комнате, откуда шло управление многими событиями нашей истории. Впечатление было незаурядное. Громадная комната с громадным дубовым письменным столом, мягким диваном и креслами и в их окружении — с не менее чем полусотней телефонных аппаратов самого разного вида. Я думаю, что это был лишь предбанник кабинета, потому, как СП, МВ и другие с ними были в соседней комнате чуть поменьше за дверью и там обстановка была похожая, — это было видно, когда кто-то входил или выходил.
Позже, когда Ю.К.Ходарев сделал знаменитый Евпаторийский пункт дальней космической связи, появились ПУВДы для передачи полученных радиоданных. эти данные и вся телеметрия по каналам стали приходить в ЦНИИМАШ. Поэтому и наши посиделки прочно переехали туда. Там сначала был по прежнему этот, описанный мной выше зал с отдельным помещением для начальства, но позже все баллистики стали сидеть в своем помещении, а Зал Управления стал похожим на то, что и есть на Вашем снимке. Я помню и большой экран и бегущие часы над ними.
Нами командовал очень значимый в истории советского космоса Михаил Александрович Казанский. Его задача была формировать порядок выполнение очередных баллистических расчетов, выполнять сравнение наших результатов и, главное, — обеспечить фильтрацию сообщений в зал управления с точки зрения их надежности и своевременности. Он был очень выдержанный по должности слуга царю, а по ответственности — отец своим баллистическим солдатам. Благодаря ему Баллистическая Группа управления работала дружно, без промахов, как часы.
Я его вспомнил тут потому, что я его непрерывно убеждал, что наш труд (а он заключался в выписывании на бумажку по телефону передаваемых из своих ВЦ данных оперативных расчетов, их осмысления и передачи некоторых из них в зал управления) — нужно как-то автоматизировать!
И так или иначе, но дальше развитие автоматики управления привело к тому, что в зале управления поставили несколько телевизоров (наверное больше для солидности, — на их экране обычно стояла настроечная картинка, что напоминало мне нарисованные приборы в НИИ-4), а позже к нам в баллистическую комнату поставили считывающую камеру, под которую можно было положить рукописный текст, который тогда увидят в зале управления с его телевизорами и телефонами.
Много позже в Зале Управления появился экран Аристона под цифровыми часами. Говорили, что этим Аристоном племянница Шверника решила острую проблему показа ТВ-передачи на большом экране. Реализовано это было с помощью зеркала в виде вращающегося диска с налитым на него маслом, профиль которого изменялся электрическим полем, формируемым ТВ-сигналом. Мощный луч света освещал этот диск, а рельеф такого жидкого зеркала формировал на экране отражение нужного ТВ-изображения. Вся техника была за экраном и изображение показывалось «на просвет».
На громадном экране Аристона в этом зале мы в узком кругу приглашенных смотрели перехваченную передачу Аполлона 11 с их прыжками на Луне.
Такой же Аристон был установлен и в разрушенном теперь здании с его средствами управления луноходом на пункте под Симферополем, где мы с большим восторгом, сидя на Земле, в режиме реального времени малокадрового телевидения ехали по Луне!
Словом, тогда это был большой заметный шаг вперед.
Дальше ситуация очень поменялась. Наши ИПМ-овские инженеры под руководством А.Н. Мямлина сделали ИЛУ — Информационно-Логическое Устройство — для реализации «телетайпной связи по телефонному каналу» вычислительных машин в НИИ-4, в ИПМ и в ЦНИИМАШе. Мы втроем (Коля Тесленко, Таня Фролова и я, как закоперщик и их начальник) быстро написали нужные программы (эту операцию каждый по своему сделали все ВЦ: Слава Нагорных — руководитель баллистиков в Химках — шутил, что его специальность теперь — «Баллистик-телеграфист». Нам всем пришлось разобраться с МТК -международным телеграфным кодом, с его 5-ти дорожечной перфолентой, тремя регистрами телетайпа и ++. Вычислительные машины и телетайп с ИЛУ в этой технике обменивались данными через телетайпную перфоленту.
Словом. мы связали ЭВМ баллистических центров между собой и переписывать от руки колонки чисел, и сидеть около Зала Управления больше стало не нужным. Все проблемы документирования моментов времени (кто — когда получил нужный ответ) и полученных значений исчезли, — они теперь оставались в виде телетайпных распечаток. И этот процесс каналов связи стал сильно развиваться. У нас затем для этой канальной цели появился Минск-32, связавший в систему уже и БЭСМ-6, а позже была сделана в МинРадиоПроме последняя отечественная машина АС-6 с большими канальными возможностями. Но это все из другой темы печальной истории отечественных ЭВМ…
Словом, — мы стали реже ездить в ЦНИИМАШ, и довольно привыкли к прямому общению между собой наших ЭВМ.
Но кроме Баллистической Группы в контуре управления полетом была и Группа Управления, которая играла существенную роль в процессах принятия оперативных решений. Естественным образом главную роль в ней играли создатели летящего объекта. По ходу времени и при жизни СП и после его кончины эта деятельность все сильнее стала приобретать цвет Химок, причем, — совершенно заслужено и по делу.
И я из нашего машинного зала чувствовал некую неразбериху — где теперь этот центр управления полетом? На лунных полетах (при создании первых спутников Луны) практически управление происходило из Химок, и ходили слухи, что они хотят сделать Центр управления у себя.
А полетами Л1 по решению свыше управляли из ЦНИИМАШ, и там стали активно совершенствовать свой ЦУП (мы передали им весь свой опыт алгоритмов и программ и помогали, как могли, развить им свой баллистический центр, ведь — это были все те же люди с которыми мы работали во времена Казанского).
Во главе оперативного управления Баллистической Группы стал умелый командир и очень заметно технически и гуманитарно образованный военный специалист — Г.П. Мельников из НИИ-4 (ее руководителем был М.В.Келдыш, а текущее оперативное руководство всегда выбиралось из людей ЦУПа, что было правильным в режиме реального времени), и в результате мы в процессе подготовки к полетам опять стали ездить в НИИ-4. Во время этих поездок тогда и позже я замечал сильные изменения их центра управления — уже в другом помещении стояли в большом количестве столы сначала с телевизорами. а много лет спустя — с мониторами, с клавиатурой и экранами отображения на стене.
Словом, был уже не один, а несколько центров (в том числе и у нас — прямо рядом с машинным залом), которые теперь были нужны не для телефонной связи (она уже была везде. — каких только типов аппаратов громкоговорящей связи я не освоил, самый яркий из них — громадный «Жёлудь»). Эти миниЦУП функционально были нужны для управления содержанием данных в связи со своими вычислительными машинами. а через них — с другими центрами. А для общего отображения позже вместо Аристона появились переносные установки проецирования изображения компьютерных мониторов на небольшой экран.
Итак, все процессы управления происходили оттуда, откуда в данный удобнее. Именно туда и поедет на решительные сеансы председатель Государственной комиссии и его окружение.
Но. видимо (я не знаю, но думаю, что это было) в разных ведомствах были разные точки зрения где именно нужно сосредоточить управление.
К тому же однажды случилась некая неприятная коллизия: из Евпатории через ПУВДы в машины БЦ стали приходить перфокарты данных радиоизмерений с ошибками. Это длилось достаточно долго, шел спор, кто виноват — оборудование антенны или канала связи. Дело стало приобретать скандальный характер, и кому-то самому сообразительному пришла в голову замечательная идея: выдать эти измерения на перфокарты прямо на пункте (до ввода в ПУВД), привести эту колоду перфокарт на самолете в Москву и передать ее в ЦНИИМАШ из Богомоловской антенны под Москвой, где тоже были вводные устройства ПУВДа для передачи своих измерений (прямо ввести в машину эти перфокарты было нельзя, т.к. на вводе перфокарт для передачи в ПУВДы происходило кодирование данных. И вопрос был решен (кто был виноват я или не узнал, или забыл). Важно другое: «Ложечки нашлись, а осадок остался» — появились дополнительные доводы в борьбе мнений.
В общем. вдруг выяснилось, что с подачи химкинской Группы Управления принято решение все процессы управления при полетах к Венере и Марсу в целях разгрузки каналов связи (во время сеансов коррекции или посадки отдыхающие в Евпатории стояли часами на почте для звонка домой) и сокращения всяких задержек и ошибок перенести в Евпаторию.
Для нас это был большой удар: на пункте была М-20, а у нас были хорошо развитые с каналами обмена две БЭСМ-4. Формально БЭСМ-4 и М-20 были программно совместимые машины, а фактически — абсолютно не совместимые!
Как в свое время мне пришлось хлебнуть разницу возможностей первой БЭСМ и СТРЕЛЫ. так и тут мы воочию почувствовали, что такое хорошо, и что такое плохо.
Я был уже знаком с этой проблемой, поскольку первая М-20 появилась именно у нас в ОПМ, и мы на ней работали довольно долго, но потом после появления БЭСМ-4 сразу же она была заменена на эти более надежные и удобные для работы машины (очень характерная для того времени отраслевого феодализма история борьбы создания М-20 и БЭСМ-4 заслуживает отдельного описания с предысторией той же борьбы при создании БЭСМ и СТРЕЛЫ и с после-историей такой же борьбы при создании БЭСМ-10 + АС-6 и Ряда ЕС + Эльбрус).
А М-20, несмотря на ее недостатки, безусловно сыграла свою громадную роль в стране и в развитии теории программирования (ее систему команд создали в ОПМ под руководством М.Р. Шура-Бура, этой машиной оснастили многие организации во многих городах, а у нас в ИПМ долгие годы работала Ассоциация пользователей М-20, куда приезжали люди со всей страны).
Нужно сказать, что наш программный комплекс для расчетов способов и параметров коррекции траектории полета с оценками точности коррекции и с расчетами ее бортовых уставок — по числу команд на одной Всесоюзной конференции программирования вдруг оказался самым крупным в стране А ведь это был лишь один из 5-ти или 6-ти таких же других комплексов программ — с учетом нужных программ для обработки измерений, прогнозирования полета, расчетов сеанса фотографирования и, главное, — сеанса посадки (одна из причин переноса управления в Евпаторию была в том, что на расчеты уставок последней коррекции с одновременным формированием уставок сеанса входа в атмосферу и посадки было меньше часа времени).
И все эти с многолетней историей их создания и преобразования колоды перфокарт нужно было не только вести в Евпаторию, но и переделать и перенабить заново под особенности М-20!
Те, кто принимал такое решение об этом даже не знали (хорошая тема о принципиальном свойстве недокомпетенции руководства (известный после Законов Паркинсона — Принцип Питера — «Каждый руководитель застревает на уровне своей не компетенции»), и — о влиянии этого обстоятельства на ход дел у его подчиненных…
Словом, мы снова оказались в ЦНИИМАШе в кругу друзей и коллег по уже идущим в то время работам по Л-1 и теперь с их ответной помощью стали отлаживать свои комплексы на их М-20. А потом — тоже самое пришлось продолжать делать в Евпатории (везде свои особенности, а Дьявол — в мелочах).
В то же время все полеты «Зондов» Л-1 мы по прежнему вели в домашних условиях, а в ЦНИИМАШ для управления полетами к Луне стали развивать свой новый ЦУП.
Чудным образом и мне довелось немного в этом поучаствовать.
Это тоже любопытная история.
Так сложились обстоятельства, что в 1969 г я в составе нашей делегации во главе с академиком Б.Н.Петровым оказался в Японии с докладом о системе коррекции Венеры. Мне в Химках для этого доклада дали большую фотографию 2-МВ на стапеле (она теперь хорошо известна), и мой доклад вызвал некий интерес американцев.
А это был год уже состоявшейся посадки Аполлона 11 на Луну, и на космическую конференцию в Токио приехали многие его разработчики. В центре Токио гордо стоял фанерный выкрашенный черной краской макет Лунного модуля, а на конференции были подробные доклады о его системах.
Один из этих докладов — сотрудника Хьюстонского Центра управления полетом Эбкера — был мне особенно интересен: он подробно описывал устройство и организацию работы их ВЦ в подвале и двух Залов Управления наверху. Как говорил Эбкер — " Взаимоотношения людей НАСА и людей IBM".
В докладе особенно интересным было подробное описание устройства этих двух залов управления и назначений их пультов с мониторами в них — от руководителя полетов, до специального пульта взаимодействия с прессой.
Отдельно рассказывалось об организации работы с несколькими одновременно летящими объектами, и о двухмесячной подготовки к каждому из полетов
Все это было так похоже на наши дела по обстоятельствам организации работы, — и так непохоже по способам ее реализации. Можно представить, как я это все слушал. Я всегда был сторонником максимального использования ЭВМ в нашей работе, а тут был показан прекрасный пример, как это можно и — как это не просто сделать вместо подсовывания рукописных бумажек под видеокамеру.
Среди американцев был и известный специалист моделей динамики полета Левин — потомок Одесских евреев, бежавших еще до революции от погромов.
Он хорошо говорил по русски и мы с ним общались по теме его и моего докладов. — мой разговорный английский и был и есть односторонний — говорю, но не понимаю, а тут было легко все обсуждать.
Он оказался шахматным мастером, и однажды мы с ним сыграли (меня нет никаких разрядов, и в МАИ сильные ребята на уровне 1го разряда и выше меня обыгрывали, но не очень легко). А тут я уперся, и в первой партии к его удивлению сделал с ним — с мастером ничью. Он очень обиделся (я ведь на его предложение сыграть сказал, что у меня нет никаких достижений, а получилось почти по Гоголю: «Знаем, как вы не умеете играть в шашки..»). Словом. он не успокоился до тех пор, пока трижды после этого он у меня не выиграл. И мы как-то подружились, что очень помогло в дальнейшем.
Дело в том, что он уже за день до конца этого симпозиума вдруг подходит и передает мне просьбу кого-то из их делегации отдать им эту фотографию Венерианского объекта. А я ему в ответ, — дам, если он добудет мне слайды доклада Эбкера. На этом мы и разошлись, — он к Эбкеру, а я к БН за разрешением сделать это. БН дал добро, а Левин приносит мне доклад и слайды. но со словами, что Эбкер после Токио летит в Гонконг (они, оказывается очень этим пользовались, — близко от Японии, а там все очень дешево) и должен там делать снова этот доклад. Отдать не может.
И тут начались мои приключения: я попытался через оргкомитет найти фирму в Токио, где за один день мне скопируют слайды. Оказалось — не меньше недели.
Тогда я попросил японцев открыть мне конференц-зал и включить проектор слайдов. Они послушно это сделали, и далее под их изумленные лица я своим Киевом в роли Джима Бонда стал слайд за слайдом переснимать с громадного экрана всю эту коробку Эбкера… Получилось довольно плохо, но читаемо.
В Москве я рассказал эту историю и показал слайды Охоцимскому. Он попросил меня выступить с этим на Семинаре и пригласил на этот семинар наших коллег.
Затем мы организовали перевод доклада Эбкера с добавлением рисунков с содержанием переснятых слайдов, и его текст был распространен среди баллистиков ЦНИИМАШ и НИИ-4.
Кончилось это тем, что к нам в ИПМ неожиданно приехал очень уважаемый мной Михаил Дмитриевич Кислик (хорошо известный военный баллистик), усадил меня в пустой комнате и дотошно с этой публикацией в руках меня расспросил и вник во все мелочи доклада Эбкера.
Я не знаю в какой мере это мое приключение повлияло на создание нашего современного ЦУП, который идейно весьма похож на Хьюстон. Какая-то капля, видимо, и была, но позже в связи с работой по проекту Союз-Аполлон масса наших людей побывали в Хьюстоне и могли все увидеть и понять своими глазами. Но, правда, некоторые подробности из этого доклада глазами не увидишь…
4. По поводу мемуаров, — вот Вы меня подначили, и меня понесло.
Без палки не получается…
И — никогда не знаешь, интересно ли написанное тобой кому-то кроме тебя?
Вот и тут, я видимо много ненужного Вам написал. Можно было и по короче…
С уважением и с наилучшими пожеланиями — Александр Константинович Платонов
— 10 июня 2017 года.
Автор: Shubinpavel
